http://www.expert.ru/printissues/expert/2008/36/book_umberto_veku/
Умберто — веку
Наталия Курчатова, корреспондент журнала «Эксперт»
Не верьте, если скажут, что «Таинственное пламя царицы Лоаны», новый роман итальянского мэтра, об информационном мусоре. Этот роман — о детстве в адской сердцевине ХХ столетия
Таинственное пламя царицы Лоаны
Таинственное пламя царицы Лоаны
Эко Умберто
Есть ощущение, что Эко, подобно многим писателям в возрасте… Да что там в возрасте! Подобно многим писателям, Эко испытал потребность проследить истоки личности, обратиться к определяющему опыту — пробуждение души, первые драмы, первая любовь. Но привычка, да и ожидания публики — серьезная вещь; поэтому свои «Детство», «Отрочество», «Юность» автор аранжировал привычными культурными шумами, хором цитат, какофонией медийности. В принципе, если не ставить себе задачу вылавливать эти клецки, не фиксироваться на них, если картинки из комиксов про Флэша Гордона и дамских журналов 30–40−х, наглядную агитацию эпохи дуче и рекламу шляпных мастерских рассматривать именно как фон эпохи… Если не ждать от писателя высокой исторической конспирологии в духе его классических опусов, иными словами — если попытаться прочесть «Царицу Лоану» не как роман Эко, а попросту как роман, то из информационной скорлупы вылупится-таки философский цыпленок. Другое дело, что это будет именно цыпленок — настоящий, живой, из чахлой плоти и вихрастых перышек итальянский бамбино, синьорино Ямбо, детство которого прошло под марши фашистской молодежи, отрочество пришлось на время Сопротивления и «черных бригад», а ранняя юность — на послевоенный всплеск витальности, сдерживаемый жесткой католической традицией.
Для того чтобы пробраться к этой сердцевине, солнечному желтку (недаром главный топос истории носит имя Солара), читателю надлежит вместе с героем пережить частичную утрату памяти. Вернувшись к себе на больничной койке после инсульта, букинист Джамбаттиста Бодони осознает, что он отлично помнит историю Наполеона и Жозефины, множество других историй и цитат, но при этом совершенно забыл себя. Прозрачная метафора девальвации личного в информационном обществе пробивает, как добрая порция касторового масла, которым на заре фашистской эры молодчики дуче насильно кормили политических противников: чего-то подобного мы ждали, как же, как же. В продолжении нескольких сот страниц героя будет прямо-таки нести цитатами, роман будет исходить кусками лозунгов, куплетами поп-песенок, сюжетами популярных приключенческих романов; при этом весь этот поток нельзя назвать «непереваренным» — периодически Эко будет давать намеки, грозящие грядущим анализом содержимого.
Пардон за неаппетитные аналогии: метафора «проживаемое-перевариваемое» впрямую заимствована у автора — детское коллекционирование марок, как и коллекционирование вообще, имеет «анальную природу», а процесс дефекации — наиболее интимный акт культурного человека; Эко тщательно повторяет эти провокационные очевидности. В тот момент, когда текст будет находиться на грани катастрофического обезвоживания от этого непрерывного информационного, гм, потока, история внезапно вырулит на новый уровень.
Надо сказать, здесь Эко не особо утруждал себя прихотливостью перехода: обнаружив на чердаке дедовского дома редкую книгу, своего рода ключ, герой получает свой закономерный второй инсульт. Отсюда начинается самая пронзительная часть истории. Видимо, то, ради чего автор так старался оправдать свою высокую репутацию книжника, изощренного компилятора, диджея-эго и альтер-эго, оператора мельчайшими битами реальности.
Да, вот еще — помимо сквозной метафоры пищеварительного процесса, роман прямо-таки наводнен туманом. В попытке обрести сознание герой плавает в тумане; первые реплики, что приходят к нему, — описания тумана в литературе. Во второй фазе смерти (первая фаза — утрата личной памяти) герой снова оказывается в тумане. На этот раз туман — аллегория памяти уже не утраченной, но обступающей: той субстанции, что одновременно вносит неясность и субъективность, но и — избирательно — в иные моменты укрывает от мира, в иные придает ему почти абсолютную осязаемость. В тумане на Диком Яру разыгрывается главная драма юного Ямбо — и это, безусловно, точка силы романа; тот читатель, что доберется до этого эпизода, еще некоторое время поворочается по ночам. Трудно сказать, в какой пропорции здесь сошлись кровь авторского замысла и мастерство переводчика, как бы то ни было, эпизод спасения «казаков» — пленных русских, переметнувшихся к немцам, а затем ушедших в партизаны, именно что русского читателя бьет под дых. Центральная фигура — достоевско-чеховский учитель, хромой анархогуманист, философ и «слабак, который не способен убить», он носит под черным свитером скальпель на случай фашистского плена. Погоня — эсэсовцы с собаками, нравственный выбор — бритва, но не Оккама, а скорее Булгакова. Топонимы — Дикий Яр, Сан-Мартино, Тургенев и Стендаль в одном флаконе. Финал — трагически-идиотский.
Вынужденное насилие и непременная за него расплата, на которую, что характерно, обречен исключительно человек, осознающий неоправданность любого насилия.
Вся вот эта христианско-гуманистическая культура, ее бессилие и одновременно привлекательность и мощь, а также витальный парадокс вытеснения всеобщей трагедии личной любовью, — вот для чего на самом деле затеян этот роман. Это та иголка в философском стоге, что способна на некоторое время обеспокоить пресыщенного интеллектуальными игрушками читателя. Эко хорошо ее упаковал: в горы информационной ваты, во множество велеречивых одеял. С другой стороны, синьор романисто хорошо знает своего читателя: если он считает, что «таинственное пламя» лучше всего проницает через множество фигурных стекол, — что ж, вероятно, так оно и есть.
Умберто — веку
Наталия Курчатова, корреспондент журнала «Эксперт»
Не верьте, если скажут, что «Таинственное пламя царицы Лоаны», новый роман итальянского мэтра, об информационном мусоре. Этот роман — о детстве в адской сердцевине ХХ столетия
Таинственное пламя царицы Лоаны
Таинственное пламя царицы Лоаны
Эко Умберто
Есть ощущение, что Эко, подобно многим писателям в возрасте… Да что там в возрасте! Подобно многим писателям, Эко испытал потребность проследить истоки личности, обратиться к определяющему опыту — пробуждение души, первые драмы, первая любовь. Но привычка, да и ожидания публики — серьезная вещь; поэтому свои «Детство», «Отрочество», «Юность» автор аранжировал привычными культурными шумами, хором цитат, какофонией медийности. В принципе, если не ставить себе задачу вылавливать эти клецки, не фиксироваться на них, если картинки из комиксов про Флэша Гордона и дамских журналов 30–40−х, наглядную агитацию эпохи дуче и рекламу шляпных мастерских рассматривать именно как фон эпохи… Если не ждать от писателя высокой исторической конспирологии в духе его классических опусов, иными словами — если попытаться прочесть «Царицу Лоану» не как роман Эко, а попросту как роман, то из информационной скорлупы вылупится-таки философский цыпленок. Другое дело, что это будет именно цыпленок — настоящий, живой, из чахлой плоти и вихрастых перышек итальянский бамбино, синьорино Ямбо, детство которого прошло под марши фашистской молодежи, отрочество пришлось на время Сопротивления и «черных бригад», а ранняя юность — на послевоенный всплеск витальности, сдерживаемый жесткой католической традицией.
Для того чтобы пробраться к этой сердцевине, солнечному желтку (недаром главный топос истории носит имя Солара), читателю надлежит вместе с героем пережить частичную утрату памяти. Вернувшись к себе на больничной койке после инсульта, букинист Джамбаттиста Бодони осознает, что он отлично помнит историю Наполеона и Жозефины, множество других историй и цитат, но при этом совершенно забыл себя. Прозрачная метафора девальвации личного в информационном обществе пробивает, как добрая порция касторового масла, которым на заре фашистской эры молодчики дуче насильно кормили политических противников: чего-то подобного мы ждали, как же, как же. В продолжении нескольких сот страниц героя будет прямо-таки нести цитатами, роман будет исходить кусками лозунгов, куплетами поп-песенок, сюжетами популярных приключенческих романов; при этом весь этот поток нельзя назвать «непереваренным» — периодически Эко будет давать намеки, грозящие грядущим анализом содержимого.
Пардон за неаппетитные аналогии: метафора «проживаемое-перевариваемое» впрямую заимствована у автора — детское коллекционирование марок, как и коллекционирование вообще, имеет «анальную природу», а процесс дефекации — наиболее интимный акт культурного человека; Эко тщательно повторяет эти провокационные очевидности. В тот момент, когда текст будет находиться на грани катастрофического обезвоживания от этого непрерывного информационного, гм, потока, история внезапно вырулит на новый уровень.
Надо сказать, здесь Эко не особо утруждал себя прихотливостью перехода: обнаружив на чердаке дедовского дома редкую книгу, своего рода ключ, герой получает свой закономерный второй инсульт. Отсюда начинается самая пронзительная часть истории. Видимо, то, ради чего автор так старался оправдать свою высокую репутацию книжника, изощренного компилятора, диджея-эго и альтер-эго, оператора мельчайшими битами реальности.
Да, вот еще — помимо сквозной метафоры пищеварительного процесса, роман прямо-таки наводнен туманом. В попытке обрести сознание герой плавает в тумане; первые реплики, что приходят к нему, — описания тумана в литературе. Во второй фазе смерти (первая фаза — утрата личной памяти) герой снова оказывается в тумане. На этот раз туман — аллегория памяти уже не утраченной, но обступающей: той субстанции, что одновременно вносит неясность и субъективность, но и — избирательно — в иные моменты укрывает от мира, в иные придает ему почти абсолютную осязаемость. В тумане на Диком Яру разыгрывается главная драма юного Ямбо — и это, безусловно, точка силы романа; тот читатель, что доберется до этого эпизода, еще некоторое время поворочается по ночам. Трудно сказать, в какой пропорции здесь сошлись кровь авторского замысла и мастерство переводчика, как бы то ни было, эпизод спасения «казаков» — пленных русских, переметнувшихся к немцам, а затем ушедших в партизаны, именно что русского читателя бьет под дых. Центральная фигура — достоевско-чеховский учитель, хромой анархогуманист, философ и «слабак, который не способен убить», он носит под черным свитером скальпель на случай фашистского плена. Погоня — эсэсовцы с собаками, нравственный выбор — бритва, но не Оккама, а скорее Булгакова. Топонимы — Дикий Яр, Сан-Мартино, Тургенев и Стендаль в одном флаконе. Финал — трагически-идиотский.
Вынужденное насилие и непременная за него расплата, на которую, что характерно, обречен исключительно человек, осознающий неоправданность любого насилия.
Вся вот эта христианско-гуманистическая культура, ее бессилие и одновременно привлекательность и мощь, а также витальный парадокс вытеснения всеобщей трагедии личной любовью, — вот для чего на самом деле затеян этот роман. Это та иголка в философском стоге, что способна на некоторое время обеспокоить пресыщенного интеллектуальными игрушками читателя. Эко хорошо ее упаковал: в горы информационной ваты, во множество велеречивых одеял. С другой стороны, синьор романисто хорошо знает своего читателя: если он считает, что «таинственное пламя» лучше всего проницает через множество фигурных стекол, — что ж, вероятно, так оно и есть.